Мой голос против войны! Режиссер фильма Клондайк о номинации на Оскар, судьбе украинской культуры и женщине на войне

Этот разговор состоялся в тот день, когда российские ракеты в который раз летели по мирным украинским городам. Пока наш враг пытается нас убить, мы начинаем разговор о восприятии войны в мире с 2014 года, сегодняшних реалиях и будущем украинского искусства, способного создать новую страну.

Сейчас мы боремся за свою свободу, независимость, за свою Украину — в детских воспоминаниях, тревожном “сегодня” и однозначно светлом будущем. Поэтому каждое достижение для украинцев имеет большое значение, пока мы находимся на пути к одной большой победе.

Скоро мы узнаем, сможет ли наша страна побороться и за кинопремию Оскар. За возможность попасть в список номинантов и получить в борьбе золотую статуэтку от Украины будет соревноваться фильм Клондайк, который вышел в украинский прокат 3 ноября.

Неизвестно, будет ли этот день пронизан сиренами воздушной тревоги или станет на удивление спокойным, но попытаться попасть на кинопоказ чувственной киноленты все же стоит. А перед этим ты можешь узнать немного больше о режиссере фильма Марине Эр Горбач.

Марина Эр Горбач в эксклюзивном интервью для Вікон рассказала, как создавала кино о трагедии MH-17, как пыталась донести миру правду о войне в Украине, как боролась за себя творческим путем и какой видит украинскую культуру в мировом контексте будущего.

Когда появился первый замысел фильма Клондайк? Почему именно на фоне падения MH-17 разворачиваются события?

Идея создать фильм появилась в 2016 году, потому что я очень хорошо помнила, как все происходило в 2014 году. Я помнила этот день. У меня есть личные связанные воспоминания. Это мой день рождения.

Для меня это было очень символическое событие, потому что тогда погибли невинные люди — иностранцы, летевшие из точки А в точку Б.

Это было шокирующим событием. Но в 2016 году, например, следя за международными медиа, я заметила, что фокус катастрофы MH-17 из политической и криминальной превратился в ритуальный. Стоят свечи, приходят люди, приносят игрушки, а международный суд?

Мне такая ритуальность показалась плохим сигналом. Ведь уже произошло нарушение границ независимого государства Украина.

Казалось, что все это сведется к нулю или как-нибудь прикроется, или затянется.

Скорее всего, нужны были подлинные ответы на вопрос: кто это сделал и каким образом, кто в этом виноват и какую цену должен заплатить за это преступление. Сейчас очевидно, что Россия должна заплатить эту цену. Тогда такого контекста я не увидела.

Поэтому целью фильма было, прежде всего, помочь самой себе. Я в такой прикованности внимания к событиям в Украине, к войне, которую я называю войной с 2014 года и никогда не называла локальным конфликтом, была изначально. Становилось страшно, что внимание мира падает.

Я очень хорошо понимала, что для зрителей за рубежом, даже фестивальных, даже лидеров мнений — писателей, журналистов, людей, которые могут создавать повестку в медиа и социальных сетях — эта тема тоже была какая-то “мутная”.

Поэтому, имея профессию в руках и понимая, что происходит, какие именно месседжи, которые я хотела благодаря этой работе задеть, пробудить у зрителя, решила начать работу.

Это был 2016 год, и очень хорошо, что этот фильм есть у меня, потому что сейчас это мой life saving jacket (спасательный жилет — ред.), который работает.

Этот фильм — мой голос против войны.

И в этой ситуации как украинский режиссер, как женщина, которая не на войне, но все же пытается что-то делать против войны, у меня есть этот поступок. Потому что сделать фильм — это определенный поступок.

Наша победа состоит из таких вот поступков каждого из нас. Я так думаю.

Насколько я знаю, вы тогда как раз родили ребенка. Ваша героиня в фильме тоже беременна. Насколько история Клондайка для вас автобиографична?

У меня тогда как раз родился второй ребенок. Я была второй раз молодой мамой. Женский организм реагирует на рождение детей интересными гормонами, делающими тебя суперчувствительной, хрупкой. Все воспринимаешь через космос, как я это для себя называю.

Но в нашем фильме не было задачи сделать автобиографическую историю. Потому что мы говорим о Грабово — это конкретное село, к которому относятся все эти события MH-17. Я не являюсь его жительницей, но я сопереживаю людям, которые остались, которые внезапно проснулись посреди войны.

Как бы мир это ни называл, но они проснулись среди войны, в оккупации. И им нужно было как-то с этим справляться.

И я очень хорошо понимаю характер женщины, которая в этом моменте должна выживать. Потому что когда женщины беременны, у них инстинкты обостряются максимально.

Ты в этот момент не просто отвечаешь за свое здоровье. А, как героиня фильма Ирка, отвечаешь еще и за коляски, новые стены, туалет, ванную — чтобы было меньше пыли, потому что это может повлиять на нее плохо.

Это классный женский образ во всех красках в тех ситуациях, в которых может проявиться женский характер. И мне, как женщине, было понятно, как его реализовать.

В этом году за возможность представлять Украину на Оскаре соревновались две ленты о войне. Одна из точки зрения мужчины. Другая, ваша, больше о женщине. Как вы думаете, насколько отличаются эти два взгляда на войну?

Здесь речь не идет о вопросе, рассказываем ли мы о мужчине или о женщине, или это нарратив от женщины-режиссера, или от мужчины. Здесь совершенно о другом.

Оскар — это определенная выставка, галерея мирового кинематографа. И так случилось, что с годами именно в категории Лучший международный художественный фильм страны представляют свои выразительные достижения.

Самые выразительные достижения для Оскара, хотим мы этого или нет, — это фильмы, прошедшие определенный путь выставки, то есть фестивалей. Поэтому в нашем случае то, что у нас был Санденс, Берлинале и много других международных площадок, то, что у нас есть три награды из двух фестивалей и многих других — это серьезный аргумент для того, чтобы академики посмотрели Клондайк.

И очень хорошо, что у Украины в этом году есть фильм, будто опередивший время и ставший таким пророчеством, как об этом говорят международные зрители. Хотя на самом деле это кино рассказывает о 2014 годе.

Просто война, которую сейчас видит весь мир, масштабировалась, поэтому иностранному зрителю кажется, что мы как будто почувствовали ветер того, что будет трагедия, и о ней рассказали заранее.

Это не конъюнктурная история. Фильм Клондайк у нас появился до того, как началась полномасштабная война, и это тоже не просто так.

Но, конечно, все истории имеют право на существование. И для каждой истории, для каждого видения всегда найдется зритель. Поэтому здесь не следует сравнивать, мне кажется.

Как вы считаете, нужно ли обращать внимание на гендер или расу творца? Или все же важнее искусство?

Мир несправедлив, и это нужно осознать. Здесь искать справедливости, тем более в таком секторе, как креативные индустрии, — пустая трата времени.

И когда меня спрашивают, чего я желаю Клондайку, я говорю, чтобы у него была долгая судьба.

Чтобы он с годами мог быть маркером этого времени. Чтобы мы не просто прошли фестивальный год и дальше легли в архив.

Фильм Клондайк у меня лично как у режиссера уже есть. Это мое большое достижение, а дальше (на Оскаре — ред.) уже дело и политики, и удачи, и правильных отношений, и правильных слов.

Приходите в кино, сделайте свой вывод. Это кино авторское. У него была очень четкая цель пройтись по этим, я бы сказала, сливкам фестивалей и привлечь к просмотру аудиторию, которая ходит смотреть эксклюзивное кино. И он со своей первой планкой справился.

Если у нас будет номинация или шорт-лист на Оскар, это будет прорыв. Это уже будет что-то для страны, а не просто для Клондайка. Потому что Оскар выигрывает не режиссер, а страна.

Насколько мне известно, съемочная группа фильма Клондайк была достаточно интернациональной. К примеру, музыку для фильма писал грузинский композитор. Как удавалось объяснять все детали, которыми прошита война, гражданам других стран? Как находили общий язык?

Я всегда выбираю себе окружение не по национальности, а по тому, насколько мы в каком-то одном “вайбе”, насколько друг друга понимаем.

Главное — понимать, что вы говорите на одном языке, на языке образов, которые мы точно чувствуем.

У нас тоже есть определенная художественная выразительность. Я могу сказать своему звукорежиссеру, что здесь должен быть “усталый ветер”, давай сделаем. Если это мой звукорежиссер, композитор, он поймет, что я от него хочу.

Потому была очень классная коммуникация образами на творческом уровне. У нас было время, чтобы создать симфонию, как я ее называю. Мы не делали отдельную музыку под эпизоды. А Звиад написал 13 минут музыки, драматургически начинающей, продолжающей и завершающей кино. Я ее просто точечно расставила по фильму.

Ваш супруг был сопродюсером фильма. Как это вообще — работать в паре над творческим проектом?

Багадир был тем человеком, который сказал мне: “Ты должна это кино снять”.

Я знаю, что со мной непросто работать. Когда я в работе, то вообще ничего не вижу, кроме монитора, процесса, актеров и всего этого движа вокруг кадра.

Возможно, иногда у меня нет возможности спросить, например, не заболел ли он, позаботиться о нем. Но он понимает, что это такой период — когда, как автор, имеешь будто пуповину с монитором и со всем происходящим.

Для меня это только так может быть. Я в этот момент нахожусь в параллельном мире и не сильно “отстреливаю”, что происходит в бытовом.

Еще до начала полномасштабной войны совмещать семью и работу было достаточно тяжело, особенно для женщин. Как теперь вам удается держать этот баланс?

Совмещать сложно, но удается сконцентрироваться на том, что в этот момент главное. И я там полностью.

А когда этот процесс заканчивается, мне нужно набраться сил и отдать внимание семье, детям. Так работает мой творческий организм.

У меня были большие мечты, что я возобновлюсь после Берлинале, но началась полномасштабная война, и это не получилось совсем. Планы больше не существуют, всем нужны новые скилы психологической выживаемости.

Запретила себе в апреле три часа утром смотреть новости. Я вставала, провожала детей в школу, делала какие-то свои дела. И это были такие часы для восстановления. Все равно новости от нас никуда не деваются, мы все равно их видим.

Однако у нас с мужем есть вечерняя традиция: когда я хочу почитать новости, чтобы знать, что там происходит, мой муж останавливает: “Если отписался Зеленский, то ложись спать”. Это он говорит о вечерних видеообращениях в Telegram-канале.

Я уже и сообщения не слушаю, но я вижу, что президент на месте. В этом ритуале есть что-то здоровое.

Насколько трудно вам было определиться с локацией, которая наилучшим образом продемонстрировала место, где идут бои? Как выбирали место для съемок?

Мы снимали в Одесской области, в 40 км от областного центра. Выбирали с помощью карт Института географии Украины. Потому что у нас был определенный запрос на границу в кадре, на степи Донбасса. И мы должны найти очень похожую локацию.

Нам предложили посмотреть локации в Винницкой, Харьковской и Одесской областях. И так наш поиск сузился к Одесской, потому что мы понимали, что нам логистически будет там удобно.

Это очень хорошая локация по многим причинам. И она отвечала сценарию.

Когда в сценарии было написано, что должен быть розовый восход солнца, он был розовым. Или когда должны были быть огромные тучи, они каким-то странным образом там появлялись, и ни разу не было маленьких облаков.

Всегда говорила группе, что у нас не будет маленьких облаков. Все смеялись, потому что куда ты их денешь. Но у нас действительно не было маленьких облаков, а были только большие. И это классный ответ локации нашему замыслу.

Вы рассказывали, что главные актеры репетировали не эпизоды, а биографию своих героев. Расскажите, пожалуйста, как это происходило? Весьма трудно представить себе такую ​​работу.

Я верю в то, что актеру не нужно играть эпизод. Актер играет определенного персонажа. И для того, чтобы стать этим персонажем, ему нужно прожить выразительные или поворотные пункты истории этого героя.

Например, если мы говорим о семье Толика и Ярика. У них есть конфликт как у двух мужчин. С начала фильма они не могут решить, кто у них там главный. Или встретились Ирка и Толик, каким-то образом влюбились, и у них была своя история. Они должны это просто проиграть.

И мы никогда не затираем репетициями (в значении “не репетируем”, — ред.) с актерами то, что мы снимаем на площадке. Потому что если они сыгрались в этюдах, если они прожили и точно знают, как влюбились, ссорились, ходили в больницу, покупали новые входные двери и так далее, то на площадке в таком случае режиссер имеет героя, а не актеров только что из грим-вагона. Такой метод позволяет работать на постановочном максимуме.

Съемки фильма начались задолго до полномасштабной войны. Задумывались ли вы за эти восемь месяцев о том, каким был бы фильм, если бы его снимали после событий 24 февраля?

Я бы не снимала про MH-17 точно. Если бы сейчас бралась, будь у меня вот эти силы залезть снова в тему войны, потому что это огромный эмоциональный ресурс. Такие фильмы не производятся с пустого места.

Если я в 2016 году приняла решение, что я иду по этой теме, а в 2022 году выпустила, то это значит, что я каждый день, каждую секунду жила с этими образами, жила с этой темой. Я ее проживаю, думаю, как ее реализовать.

Очевидно, что не хватает гуманизма в происходящем. Мы уже привыкли к войне. Я уже привыкаю и уверена, что зрители тоже уже привыкают. И за границей это уже становится обыденностью.

Поэтому мне кажется, если бы я бралась, то выбирала бы очень локальные истории того, как бабушки вывозили своих собачек, или как мамы объясняли своим детям, что происходит.

То, что происходило в первые дни войны, когда бывшие жены с будущими женами или любовницами, или тещами собирались где-то на одной территории — это невероятный букет отношений.

Читать по теме

24 февраля беременной бежала от войны, а 24 августа родила сына: символическая и сильная история Тамары Волошин

Боялась, что роды начнутся в укрытии: история девушки, родившей в День Независимости.

В Украине уже создали и будут создавать фильмы о войне. По вашему мнению, каким должно быть военное кино, чтобы затронуть сердца как можно большего количества зрителей?

Через общечеловеческие темы нужно идти. Нужно говорить о том, чего не было в новостях.

Во-первых, сейчас очень много кинематографистов уехали за границу. И мне кажется, что за это время, пока будут там, они лучше поймут аудиторию. Они поймут конкретно, с кем они говорят, с кем коммуницируют, кто эти люди, которых может затрагивать, что им может быть интересно, как через них представить украинскую историю.

Во-вторых, нужно, чтобы был национальный кинематограф, потому что это часть национальной культуры. Будет он глобальным или нет, но он должен быть.

Если из десяти фильмов два или три будут выдающимися, это очень хороший коэффициент полезного действия, это суперпоказатели.

Но я также думаю, что Украине не избежать судьбы определенной платформы или локации для иностранных продакшенов, которые уже пишут сценарии. И я думаю, что звезды мирового уровня будут сниматься.

Есть примеры того, как приезжали голливудские актрисы и актеры в Украину. Это тоже определенная история. Есть документальный фильм Шона Пена, который, думаю, появится очень скоро.

То есть нельзя сказать, что нам нужно только что-то одно. Нам нужно все. Это как в армии, нельзя говорить, что нам нужны только ракеты, а пехота нам не нужна, так не воюют. Нам все нужно, разные виды оружия. Так же нужны и разные жанры фильмов, разных масштабов, для разного зрителя.

И нужно понимать, что Россия тоже будет поддерживать фильмы о войне. Это точно будет делаться. Они всегда выделяли гораздо больше бюджета, чем мы. И они будут снимать фильм о “невинных” солдатах и ​​о влюбленных украинских женщинах, которые потом умирали, закрывая их собой.

Не нужно думать, что Россия вдруг исчезнет и откажется от столь сильного промо своей точки зрения, как кино.

На ваш взгляд, насколько полномасштабная война способна привлечь внимание к украинскому искусству? И какой силой обладает сейчас искусство, чтобы сделать нашу войну видимой и остановить ее?

Если украинскому кинематографу удастся быть не мелодраматическим, а эмпатическим, тонким и на высоком уровне вкуса, это может быть стилем украинского кино. А еще ироничным.

Часто даже среди западных представителей звучали слова о русской культуре. Наш враг усиленно популяризировал ее в мире. И теперь некоторые не хотят от нее отказываться. Как вы думаете, как нам отделиться от этой культуры в глазах иностранцев? И как демонстрировать собственную культуру миру?

Я не думаю, что нам нужно с ними соревноваться. Знаете, у меня ребенок занимается бегом, и как только он смотрит назад даже немного, то сразу замедляется — и тогда он не может первым пробежать дистанцию. А как только смотрит вперед, то приходит первым.

Потому нам тоже нужно очень правильно распределить свои силы. Должны быть отряды, отделяющие российскую культуру от украинской, но это не должны быть те же люди, которые творят украинскую культуру.

Пока ты убираешь от себя все, расчищаешь дорогу, то столько уходит сил на то, чтобы построить вот эту границу с российской культурой, что творить украинскую уже не остается времени.

Сейчас Украина уже с теми героями, которые появились во время войны, с тем неиспользованным багажом из прошлого, с нашей эстетикой. И это должно продуцировать свою культуру.

Если кому-то еще не понятно, что это две разные культуры, то им не будет это понятно никогда. Не надо даже соперничать, потому что это силы в песок.

Но есть люди, которые понимают, как интересна Украина и украинцы. Говорят: “Ничего себе, их бомбят, а они на следующий день ремонтируют”. И таких много, у них есть запрос на интерес к украинцам. Поэтому нужно этот запрос удовлетворить. Им нужно дать кино. И нужно бороться за сердца этих людей. Потому что у них будут друзья, дети, родственники, они — будущее для наших детей.

Каким должно быть украинское искусство?

Мне кажется, что нужно с очень большой любовью отнестись ко всем тем недостаткам, которые мы определяем сами перед собой как “недостаток” нации.

Даже “срач” или зависть — кажется, это наш национальный недостаток, но если их полюбить, то можем даже из этого материала сделать искусство или развлечение, а затем оздоровиться. Без любви никуда не сдвинемся.

Когда другой человек хочет сделать фильм о твоей боли, то не нужно становиться в позицию, что никто не имеет права снимать о том, как было, например, в Харькове. Эта точка зрения не продуктивна и не креативна.

Кроме того, она очень ограничивает человека, сразу реагирующего возражением.

Эксклюзив на боль не может рождать искусство.

Обычно мы в конце спрашиваем о силе украинцев. Мы находим в себе силы бороться за Украину каждый день. Однако сегодня хочется задать вопрос несколько иначе. Что для вас Украина?

С фильмом Клондайк я боролась за себя, за свое ментальное здоровье, за свою эмпатию. Совершенно не хотела быть человеком, игнорирующим очевидные трагедии.

Я не хотела закрывать глаза, не хотела чувствовать себя жертвой. Не хотела популяризировать эстетику насилия, создавая фильм о войне, об ужасной катастрофе.

Если не говорить пафосно или какими-то очень заскорузлыми предложениями об Отечестве, то для меня Украина — это будущее. И для того, чтобы оно у меня было, мне нужно отстоять саму себя.

---

Борется за будущее Украины и Джамала. Певица делится, что ее средство от депрессии — без устали работать. Также Джамала в эксклюзивном интервью для Вікон рассказала, как помогает Украине, почему плачет по ночам и как приближает победу беседами с Эмине Эрдоган и Борисом Джонсоном.

А еще у Вікон есть свой Telegram-канал. Подписывайся, чтобы не пропустить самое интересное!