Война, Канны и женщины: режиссер Максим Наконечный про украинский фильм Видение бабочки и силу нации

Пока на фронте продолжаются адские бои, мы должны следить за происходящим у нас в обществе, в частности, на культурном поприще. Мы должны поддерживать своих художников, которые доносят важные смыслы и голос Украины в мировое сообщество.

В частности, речь идет и о киноискусстве, рассказывающем истории людей, которые не могут сами стать рассказчиками. Такой есть и украинская лента Видение бабочки режиссера Максима Наконечного.

Видение бабочки (Бачення метелика) — фильм, который выходит в украинский прокат 6 апреля. Это история об украинской аэроразведчице Лиле с позывным Бабочка, которая попадает в плен, после чего возвращается домой после обмена пленными и сталкивается с новой реальностью и вызовами.

Но ее творцы говорили с миром не только художественными средствами. Премьера картины состоялась на Каннском кинофестивале, где создатели фильма устроили перформанс с воздушной тревогой, табличками Чувствительный контент и футболками, чтобы привлечь внимание к войне России против Украины.

В эксклюзивном интервью Вікнам режиссер украинской ленты Видение бабочки Максим Наконечный рассказал, какие смыслы вкладывал в свой фильм, о кино в мире войны и сильных женщинах в искусстве и реальности.

6 апреля приходите на наш фильм. Для нас это будет самая высокая награда — внимание своего украинского зрителя. Это ведь такая роскошь — на зло врагу жить и смотреть свое кино у себя дома.

За последнее время в кино вышло много фильмов о войне. Каждый из них имеет свою историю, часто личную для режиссера. Как вы пришли к истории, которую рассказываете в ленте Видение бабочки?

— Не могу сказать, что я к этой истории как-то шел сознательно. Она сама ко мне пришла, можно так сказать.

Все началось с того, что мы с коллегами пытались быть вовлеченными в контекст войны еще с 2014 года, быть сознательными и делать как художники хоть что-нибудь.

Я монтировал документальный фильм о женщинах-военных, о невидимом батальоне. Просто просматривал то и дело сцены из их жизни, переслушивал их фразы и реплики, их какие-то идеи.

Таким образом, ко мне и пришла эта идея. В частности после фразы одной из героинь этого документального альманаха, когда она сказала, что самым страшным был плен. Я начал искать, а что же такое страшное ждет женщину-военную в плену.

Так ко мне сама пришла эта начальная коллизия фильма. И уже потом она развилась в сценарий.

Раньше вы тоже занимались созданием кино о войне, но как продюсер. Чем отличается новый фильм от других историй? В чем его уникальность?

— Во-первых, я думаю, что это игровое кино. Это нереальная история, абсолютно придуманная, но она вполне могла бы произойти в наше время во время российско-украинской войны, когда она еще была локализована в Донбассе. Но она, конечно, выделятся, по-моему, этой женской перспективой.

О войне повествование ведется от лица женщины. Главная героиня — женщина, и это расширяет перспективу и доносит зрителям, что война касалась всех нас еще давно, с 2014 года, вне зависимости от пола, возраста и всего остального.

Эта перспектива и женская оптика войны все же отличается. Она сильна в своей уязвимости, потому что все же привлекает к себе дополнительное внимание.

Все реальные военные женщины, которых я знаю, способны превратить это в свою силу. И меня это тоже поражало и поражает до сих пор.

Но пока пытаемся через кино донести определенные смыслы за границей, нас не так часто слышат. Это можно было заметить из опыта Оскара. Когда вы представили свой фильм в Каннах, как тогда реагировала аудитория и ваши коллеги?

— Скажем, именно на фильм аудитория реагировала очень хорошо и чувствительно, наверное. Но мне было довольно странно, что фестиваль не предусматривает общения с автором после показа. В принципе фильмы меряются тем, у кого была более длинная овация. И я даже чувствовал определенное принуждение в этом.

Но вообще Канны это очень протокольное событие. Там как на Оскаре есть красная дорожка.

Вся эта фабрика мечт тратит огромное количество ресурса на поддержание иллюзии своей значимости.

Существует вот этот контраст, что мы пытались говорить о каких-то значимых вещах как минимум для нас, хотя мы знаем, что они в принципе значимы для мира в целом. И когда люди спрашивали, а что приоритетнее: сказать, что десятки тысяч людей прямо сейчас погибают, или не нарушить протокол, — то это был диссонанс когнитивный и эмоциональный.

Но в конце концов мы смогли сделать как-то это высказывание. Но не на главной дорожке фестиваля, потому что там вообще как режимный объект, больше чем завод Артем или подобное.

Несмотря на все, мы старались относиться с уважением к этому всему. Так или иначе, это определенная традиция. Это видит вся Франция, которая пытается также, имея сантимент к своему прошлому величию, преподносить на пьедестал все свои достижения, в том числе и родины кинематографа.

Мы с уважением относились к этой кинематографической традиции, но старались быть громче.

В первую очередь мы пытались говорить с помощью своего фильма, являющегося высказыванием, причем не только гражданским, социальным, но и художественным. Также мы призывали мировое сообщество освободить Тайру, которая еще тогда, к сожалению, находилась в плену.

Перед премьерой мы пытались обратить внимание на тот факт, что мировое сообщество отворачивается, ему неудобно и страшно смотреть на то, что происходит с нами. А это наша действительность. За этим фильтром “некомфорта” стоят живые люди, целые жизни и истории.

А перед красной дорожкой как-то осматривают?

— Да. Если у тебя, например, какие-то политические лозунги на одежде, говорят, что ты не можешь пройти.

Там очень много охраны, ходят звезды. И не дай Бог вот это течение будет нарушено.

Там просто как минимум много денег. А где много денег — там много страха.

Читать по теме

Мой голос против войны! Режиссер фильма Клондайк о номинации на Оскар, судьбе украинской культуры и женщине на войне

Марина Эр Горбач рассказала, как создавала кино о трагедии MH-17, как пыталась донести до мира правду о войне в Украине и какой видит украинскую культуру в мировом контексте будущего.

Расскажите, пожалуйста, с чего вы начинали работу над такой, скажем, женской историей, чтобы понять, как женщина воспринимает и переживает войну?

— Во-первых, я много наслушался, как женщина воспринимает и переживает войну, во время монтажа. И потом уже моя коллега, являющаяся соучредителем нашей продакшн-компании, Алина Горлова, сделала документальный фильм Явных проявлений нет. Он также о женщине-ветеранке, которая борется с посттравматическим синдромом.

Дальше у нас было существенное исследование. Я предложил писать вместе сценарий Ирине Цилык. Она украинский режиссер и писательница, в этом году получила Шевченковскую премию.

Не то чтобы я сознательно пытался привлечь многих женщин к работе. Я просто в принципе очень много работаю с женщинами. У нас в продакшне, в съемочной группе много женщин. Мы все ровесники и ровесницы.

Поэтому дальше мы уже начали исследования, просто общались с реальными людьми, имеющими определенный опыт, касающийся нашей истории.

Просто пытались настроить такой инклюзивный процесс, включить все эти опыты тем или иным образом в канву создания фильма. Чтобы действительно история фильма, атмосфера в кадре, наш вообще подход к созданию этой истории были правдивыми в своей чувствительности. И чтобы эта правдивость была деликатной.

Насколько я знаю, фильм Видение бабочки уже показывали на Киевской неделе критики. Приходили ли военные? Возможно, что-то говорили, как они относятся к этой истории?

— Многие военные как женщины, так и мужчины уже видели фильм. Они говорят, что это действительно правдоподобная история.

Говорят, что это один из немногих фильмов, представляющий их (военных, — ред.) и реальность, в которой жили военные и все люди, которых война касалась с 2014 года.

Эта реальность была представлена в фильме, и я был рад это слышать.

Конечно, многие говорят, что этот фильм непростой, но нужный. Поэтому мне было важно услышать именно мнения военных людей, в том числе снимавшихся у нас, работавших на площадке и которые нам помогали при исследовании и создании этого фильма.

Кстати, о работе с актерским составом фильма. У вас довольно разные персонажи, как профессиональные актеры, так и волонтеры, активисты или, например, режиссер Наталья Ворожбит. Как вам работалось вместе?

— Прекрасно нам работалось вместе. Я был очень рад, когда у нее были какие-то предложения и мысли.

Я не авторитарный режиссер. Можно даже сказать, что ленивый (смеется, — ред.).

Если человек — правильный, которого я подобрал и понял, что он подходит проекту и истории, который горит историей, и он что-то предлагает сделать еще и за меня, то я буду просто счастлив (смеется, — ред.). Так я, конечно, шучу.

Действительно снимать драматургов и режиссеров — это очень плодотворно, интересно. Да и Наталья не единственная непрофессиональная актриса. У нас еще были люди из кинематографического цеха.

А были люди вообще непрофессиональные актеры — военные, бывшие общественные активисты, которые были в определенных эпизодических ролях. Или вообще врачей играли врачи.

Мы были открыты на самом деле и точечно подходили к каждой роли и каждому эпизоду. Пытались определить, что именно нужно сейчас: опыт, фактура, или мастерство актерское, или просто понимание темы и объема.

Были гибкими и открытыми и, таким образом, собрали очень интересный ансамбль. Думаю, что зрители узнают не только Наталью Ворожбит, но и Мирослава Гая, который тоже сейчас в ВСУ. А также Романа Синицына — главу военного направления фонда Сергея Притулы. Да еще многих.

Очень классный собрали ансамбль. Это одно из самых больших удовольствий из фильма было.

Исполнители главных ролей все же не военные, и им нужно было показать ту боль, которую переживают люди, возвращающиеся с передовой или из плена. Как вы направляли актеров в этих эмоциях?

— Опять же для меня главным было, во-первых, убедиться, что эти люди, актеры Рита и Любомир (Маргарита Бурковская и Любомир Валивоц, — ред.) — исполнители ролей Лили и Тохи — у них есть определенное отношение к этому контексту, есть определенная позиция и что они стремятся не только получить роль, но и высказаться как-то.

И снова мы проводили исследования, копались и очень много обсуждали. Также они отдельно, не со мной, даже по собственной инициативе, общались с военными, ветеранами, бывшими пленными. И таким образом получали этот необходимый объем.

Рита ходила на обучение четырехдневное у Госпитальеров. Любомир также занимался и проходил свою подготовку. Несмотря на то, что им не нужно было что-то делать в кадре, ведь в фильме нет кадров боевых действий или чего-то такого. Но просто для того, чтобы получить это понимание.

Потому что нам было как раз важнее получить этот определенный объем, который люди живые, которых мы видим каждый день, встречаем, несут в себе и за собой. И это была наша основная цель.

Много играли сцен, которых не было в сценарии, или иногда играли, что было до или после события. То есть как-то пытались выстроить такую среду, наполнить ее этим объемом, содержанием, о котором мы хотели делать кино.

Мы не то чтобы много импровизировали на съемочной площадке, но главное было иметь это чувство свободы. Разве что на репетициях мы многое импровизировали, а потом уже пришли на площадку готовыми.

Даже я знаю, что очень многие режиссеры, особенно так бывает с дебютными работами, снимают фильм на два с копейками часа, а потом сидят и думают, как это порезать.

Мы вырезали только две несуществующие сцены. А в принципе я бы сказал, что фильм как был написан, так он и снят.

Выходит, от начальной идеи и до конечного результата не очень многое изменилось?

— Процентов десять. Но начальная идея, конечно, изменилась. Во-первых, было четыре варианта сценария. С самого начала у меня была фабула, то есть ключевые поворотные события сценария. Но, конечно, с сосценаристкой Ирой и главной актрисой Ритой мы наполняли это все как раз такими деталями и объемом, воздухом.

Все поворотные точки сюжета были с самого начала. Очень долго я крутил финал, можно так сказать. То есть, как именно его подать.

Тоже такая в фильме метафизическая плоскость — сны и видения главной героини. Мы очень много говорили, нужно ли ее ставить или оставить историю чисто в плоскости реалистичной. Но я настоял на том, что надо оставлять сны, и в конце концов они оказались очень действенными.

Особенно даже после того, как он был закончен и был выпущен в 2022 году — году полномасштабного вторжения России в Украину. Оказалось, что даже какие-то сцены являются самыми уместными в фильме.

А были ли у вас референсы в визуальном плане? Потому что когда смотришь фильм, то можешь найти для себя схожие моменты с другими кадрами и лентами.

— Мы очень многое ориентировались на документальные фильмы о войне на Донбассе и на собственный материал в частности. И на разные медиа, потому что нам было важно в первую очередь сделать эту историю такой, чтобы она выглядела реалистично. Вроде бы даже это документальный фильм.

Если не сильно разбираться, что такое документальное кино, может показаться, что это оно. А уже потом становится ясно, что все-таки дистанция достаточно близка.

Но да, мы ориентировались очень много на документальные фильмы. Например, Тетрадь войны Романа Любого, Войну химер тандема матери и дочери Старожицких. На фильм Явных проявлений нет Алины Горловой я очень ориентировался. Одна из вырезанных сцен даже содержала прямую цитату, отсылку к этому фильму.

По игровым работам я бы выделил фильм литовского режиссера Шарунаса Бартаса Иний, он тоже о войне на Донбассе. Фильм Линна Рэмси Тебя здесь никогда не было — он визуально тоже стилизован, но по тематике нам подходил.

Еще хотела спросить о названии. Потому что, мне кажется, интересно, что лента называлась Спас. На первый взгляд это немного дальше от истории, о которой идет речь, чем окончательное название Видение бабочки. Почему изначально вы хотели назвать фильм Спас?

— Потому что с самого начала я был тоже немного дальше от истории, наверное. Я просто написал эту историю и думал, что названию легче прийти, когда есть готовое произведение.

Но на момент, когда я написал фабулу, подумал, какое слово может наиболее органично охарактеризовать происходящее в фильме. То есть это акт спасения самой себя героиней и ее близких. И таким образом появилось название Спас.

Оно все равно имеет такие религиозные коннотации, против которых у меня ничего нет, но они лишние именно в случае нашего фильма. И мы предполагали, что это фестивальное кино и нам придется его показывать за границей. Название Спас не очень было бы понятно иностранным зрителям.

Уже потом я придумал название Видение бабочки и очень доволен им, потому что оно много смыслов в себе вмещает. Во-первых, становится понятно, что это история этой главной героини, рассказана именно ее перспектива, ее видение буквально.

Также она имеет коннотации с одной стороны технические, а с другой мистические. Мне это тоже нравится, потому что и в фильме сталкивается мистическое и техническое.

И действительно, это говорит об уникальности героини, что она обладает определенными свойствами, что она видит немного больше других. Нельзя сказать вопреки или благодаря своему опыту, но она точно имеет видение себя, своей жизни, за которую она борется в фильме, и гораздо более широкое видение реальности нашей. И я очень рад, что название это транслирует.

А то, что героиня как раз столь немногословна со своими близкими, это как проявление ее силы, независимости? Или же это более художественный шаг, чтобы не все сначала раскрывать зрителям?

— Это просто проявление ее личности. Во-первых, я действительно не очень поклонник такого кино, в котором все очень выразительные, экспрессивные. Это далеко не всегда уместно, особенно когда работаешь с такими чувствительными темами, таким материалом.

Нужно соблюдать определенную дистанцию, деликатность, терпимость. Думать об этике, в том числе.

Если бы мы сыграли это суперэкспрессивно, если бы Лиля очень страдала или злилась, это был бы моветон как минимум.

Во-вторых, мы общались со многими военными и ветеранами. Эти люди даже внутри себя сохраняют дистанцию до своего опыта. А уж когда речь идет о вынесении его наружу, люди очень осторожны. Особенно если это очень какой-то травматический опыт как в случае Лили.

Люди здесь очень осторожны во взаимодействии с внешним миром. И на самом деле это свидетельствует о зрелости, об уважении к себе, своему опыту и окружающим. Также это описывает то, что далеко не каждый и не каждая могут этот опыт понять и постичь, поэтому с ним тоже следует быть осторожным.

В-третьих, Рита не играла кого-нибудь. Не было какого-либо конкретного прототипа у героини Лили. Этот весь объем, опыт и материал она транслировала через свою определенным образом уникальную природу.

Это просто не очень свойственно нашему украинскому кино, но мы наоборот рады, что показали, что можно еще и так не надрываться. А можно просто жить в кадре, дышать и не нужно “пыжиться”.

Если уж говорить об украинском кино, вы сказали, что военные, пережившие достаточно травмирующий опыт, не всегда могут к нему подпускать. Не кажется ли вам, что тогда украинское кино будет показывать и рассказывать истории, которые не могут напрямую рассказать сами военные?

— Да, на самом деле, это одна из функций кино и искусства в целом. Можно косвенно рефлексировать, ретранслировать и анализировать эмоционально, умственно, иногда даже духовно, определенный индивидуальный или коллективный опыт и заставлять их развиваться в своей парадигме.

Я думаю, что кино и вообще искусство — это один из путей, как мы можем работать в условиях того, насколько нас поразила война.

Читать по теме

Украинское кино на Оскаре-2023: история фильма Будинок зі скалок от режиссера

Режиссер и украинский продюсер Азад Сафаров рассказал про Оскар-2023 и поделился историей создания киноленты Будинок зі скалок.

Вы говорите о том, что хотели бы рассказать о спасении главной героини. Как вы думаете, она все же находит в конце свое спасение?

— Конечно. Несмотря на все многочисленные морально-нравственные вызовы и идеологические проблемы, она сохраняет свое достоинство, самоуважение.

Она сохраняет способность принимать собственные решения. Потому что для женщины в ее статусе, положении, с ее опытом существует давление.

Мы пытались изобразить это общественное давление. Очень часто он отнимает их субъектность частично или полностью.

Она сохраняет собственную субъектность, способность принимать собственные решения и следовать за ними. Жить собственную жизнь. Кое-где она непонятна, иногда может вызвать какие-то вопросы, диссонанс, дискомфорт.

Но, кроме этой женщины, в первую очередь, никто не имеет права указывать ей, как жить, как бороться за себя. Она продолжает бороться и сохранять такую способность и желание.

В определенной степени мы можем провести некие параллели с нашей страной, субъектность которой является в первую очередь главным объектом, который атакует Россия.

Что они хотят сделать — лишить нас субъектности. Мы говорим, что хотим быть независимой страной, сами определять вектор своего развития — хотим в ЕС, НАТО, узаконивать медицинский каннабис, однополые браки. Мы сами решим. А Россия говорит: “Нет”.

Я надеюсь, что как Лиля сохранила свою субъектность и способность бороться, так и Украина сохранит себя.

То есть можно понять, что эта история Бабочки — это локализованная история борьбы Украины. Правильно?

— В том числе. Но опять-таки у меня не было такого намерения. А когда я уже написал эту историю, то понял, что в первую очередь для меня это был такой поиск нравственного ориентира.

Поиск кого-то, на кого мы все могли ориентироваться, живя в послевоенном обществе, наполненном очень непростыми вызовами и вопросами, на которые нет однозначных ответов.

То есть у нас полно вопросов, на которые есть однозначные ответы, особенно у людей на поле боя, защищающих наше государство и защищавших восемь лет до того. Но здесь в обществе много вопросов, на которые нет однозначных ответов, к сожалению. И это очень смущает.

Потому я был в поисках морального компаса. Я так понял, что Лиля пришла в мою голову как олицетворение этого ориентира.

К этому фильму вы уже снимали фильмы о войне. А дальше у вас уже есть замысел для следующей работы?

— Как большинство украинских кинематографистов, сейчас я вместе с коллегами Лизой Смит, Алиной Горловой и Семеном Мозговым делаем коллективный документальный проект. Потому что сейчас война является доминантой.

Кто-то в соцсетях очень хорошо написал, что война является старшей мастью и кроет любые контексты. Она является определяющей так или иначе.

Но если говорить об игровом кино, то хочется уже после дебюта такого откровенного и реалистичного говорить об этом какими-то инструментами и испытывать свое мастерство таким образом. Хочу подавать зрителям разные контексты в разных формах.

Когда видишь войну в ленте, по телевизору, еще и смотреть на нее в искусстве — непросто. Потому я буду искать другие пути, задумал даже одну комедию. Но война так или иначе будет присутствовать. Она будет определять вектор работ и их окрас.

Как вы думаете, каким должен быть фильм о войне в Украине?

Фильм о войне должен быть таким, о котором как минимум трижды подумали, прежде чем его сделать. Он должен быть честным.

Я не думаю, что есть какие-то законы и универсальные правила, которые применимы к производству фильмов о войне. Даже большие дискуссии ведутся о своевременности тех или иных тем, или идей.

Думаю, что нельзя определить своевременность. Если какая-то история нужная формируется, значит ее время пришло.

Но, конечно, фильмы о войне не должны быть конъюнктурными, нечестными. Здесь нужно подумать трижды на каждом этапе. Думать о себе, команде, соавторах — кто делает это кино и зачем.

Когда, как вы говорите, масть войны стала крыть все в вашей жизни? С каких пор вы ведете отсчет? И как изменилась ваша обыденность после 24 февраля?

— Для меня полномасштабное вторжение не стало сюрпризом, потому что мы с 2014 вместе с коллегами называли это войной, ездили в зону боевых действий, бывали на позициях в наших военных, в прифронтовых городах. Видели эти разрушения. У меня очень много знакомых и друзей переселенцев.

Документальные фильмы нашей продакшн-компании, сделанные до 2022 года, — они о войне. Я тоже срежиссировал тоже документальный альманах о ЛГБТ+ военных, один фильм о переселенцах из Донбасса. Поэтому для меня эта реальность была определяющей и до 2022 года.

Накануне 24 февраля мы с друзьями собрались, все обсудили, проходили и проверили карту бомбоубежищ. Собрались вместе у нас дома на кухне, каждый и каждая отчитались о составе своего тревожного чемоданчика, разошлись.

Я еще тогда сел дописывать свою заявку на новую игровую работу. И потом, когда уже лег спать, не успел уснуть, как услышал первый взрыв. Тогда мы с девчонками, с которыми снимаем квартиру, поднялись, посидели немного в ванной, потом побежали в метро. Немного пришли в себя и начали снимать. Потом уже думали, чем еще можем быть полезны.

Читать по теме

Остановить Голиафа: документальный фильм о войне и провале российского блицкрига

Остановить Голиафа: о чем фильм и где можно посмотреть.

Вы сейчас, насколько я понимаю, проводите тоже сборы?

— Не так много по сравнению с друзьями, коллегами и другими волонтерами. Просто у моих друзей еще с 2014 года была общественная организация Спільна мета.

На самом деле мои коллеги Алина Горлова и Лиза Смит делают гораздо больше в Спільній меті. Я уже на подхвате или просто распространяю информацию.

В принципе, стараюсь делать то, что должен делать каждый сознательный гражданин или каждая гражданка, которые не находятся в армии.

По вашим словам можно понять, что вас все же окружают сильные женщины. Потому не удивительно, что вы сняли именно такой фильм. А какая, по-вашему, украинская женщина? В чем ее сила?

— В чем сила украинской женщины? В том, что и сила украинского мужчины, наверное. В какой-то независимости, самостоятельности, способности к саморефлексии, очень много в юморе, заботе о ближних. Сила украинских женщин в самоотверженности и независимости.

Оставьте украинскую женщину в покое, и она покажет вам свою настоящую силу.

Также ранее известный украинский режиссер, актер, а сейчас военный Ахтем Сеитаблаев в интервью рассказал о фильмах нынешних событий, готовности к войне, а также работе с актером Пашей Ли.

---

А еще у Вікон есть свой Telegram-канал. Подписывайся, чтобы не пропустить самое интересное!